Девятнадцатого февраля мне подарили Коула. Он был маленький, рыжий и слюнявый, а еще не мог стоять на линолеуме, когда у него разъезжались лапы. Теперь у меня в комнате есть лежак, и ночами щенок на меня пялится. Проверяет, всё ли со мной в порядке — так сказал папа.
Они с мамой сильно волнуются. Сегодня ночью снова ругались, пока я пытался заснуть. Но я совсем не сплю. И не ем. Только пиццу. Мы вчера заказывали, и там, у тёти Кларк, сейчас большие очереди.
Приходится ночью смотреть на Коула. Ему–то спать легче, чем мне.
Утром я должен много мыться, но мама не разрешает пользоваться вехоткой. Она мажет меня кремами, как какую–то девчонку, душит вонючей гадостью и жарко одевает. Говорит, так надо. Я слушаюсь. Она много плачет. Заплакала, когда я только пришел, ну, в тот день. Мне и самому было страшно. Я проснулся совсем один, в земле, кричал, но никто меня не слышал. Затем я вылез и оказался на кладбище, где мы обычно навещаем бабушку.
Папа запретил мне видеться с друзьями, и я пытался играть с Коулом, но я ему почему–то больше не нравлюсь.
Иногда я все–таки засыпаю, но совсем по–другому. Как лунатик. И ничего не помню. В последний раз я утром не нашел маму, зато скоро пришел папа и сказал, что мы поиграем, чтоб мне больше не было скучно сидеть дома. Вон он, как раз роется в спальне, под кроватью, достает старое ружье. Наверное, хочет научить меня стрелять, чтобы я не боялся тех страшных дядек, которые, как они ругались, заберут меня, если только увидят...